 |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
 |
 |
 |
|||||||||||
 |
 |
 |
 |
 |
|||||||||
 |
 |
 |
|||||||||||
 |
 |
 |
|||||||||||
 |
|||||||||||||
 |
 |
 |
|||||||||||
 |
 |
 |
|||||||||||
 |
|||||||||||||
 |
|
||
 |
 |
 |
|
|
|||
 |
 |
||
| |||
«Неисчерпаемый серебряный век...».
Поэты серебряного века, связанные с Тамбовским краем
(Тамбов, 1997)
Содержание:
«Вольный проезд» до станции Усмань
Тихон Чурилин – поэт из Лебедяни
«Где пыль моршанская легла над пылью царств...»
Владимир Кириллов – поэт бурных и нежных чувств
От автора
В настоящее издание включена только небольшая часть материалов, собранных мною о литераторах, связанных с Тамбовским краем. Я специально выделила поэтов серебряного века, интерес к которым значительно возрос в последнее время. О ком-то говорится коротко, о ком-то – подробнее. Это зависит и от накопленного материала, и от авторских пристрастий. Объём книги не позволил включить всё, а хотелось включить как можно больше имён – хотя бы просто перечислить для информации.
Первая глава – «Имена, имена, имена...» - посвящена сразу нескольким поэтам. Она носит обзорный характер.
Больше всего сведений о связях с Тамбовщиной накопилось о Марине Цветаевой, Тихоне Чурилине, Николае Немцове, Василии Комаровском, Борисе Пастернаке, Владимире Кириллове. Каждому посвящена отдельная статья, включающая также и стихи, характеризующие творчество поэтов, или написанные непосредственно в Тамбовском крае.
Рекомендуемый список литературы дан в хронологическом порядке.
Предлагаемый материал рассчитан на студентов гуманитарных факультетов, учителей и учащихся старших классов, библиотекарей и всех, кто интересуется поэзией серебряного века и культуры родного края.
Валентина Дорожкина,
член Союза писателей России.
Имена, имена, имена...
Наряду с множеством (около 400 имён!) литераторов разных эпох с Тамбовским краем связаны поэты серебряного века. Среди них есть и известные авторы, и неизвестные.
Поэт-самоучка Сергей Егорович Бодрягин (1867 – 1920) был участником Суриковского литературно-музыкального кружка. Автор нескольких литературных сборников. Вместе с братом-прозаиком издавал литературные альманахи. В 1919 году Бодрягин переехал в Тамбовскую губернию, где жил до последних дней.
А сколько великих людей учились в Тамбовской гимназии! Это и «отец русского футуризма» Давид Давидович Бурлюк (1882 – 1967); и поэт, художник, издатель Георгий Иванович Золотухин (1886 – 1942). В Тамбовском пролеткульте работали поэты Александр Николаевич Поморский (1891 – 1977), Владимир Тимофеевич Кириллов (1890 – 1943). С гордостью говорим мы о связях с нашим краем Марины Ивановны Цветаевой (1892 – 1941), Бориса Леонидовича Пастернака (1890 – 1960), Тихона Васильевича Чурилина (1885 – 1946), Осипа Эмильевича Мандельштама (1891 – 1938), Василия Алексеевича Комаровского (1881 – 1914) и многих других, сведений о которых достаточно для подробного разговора.
С каждым новым изданием по литературе серебряного века к списку уже известных имён, имеющих отношение к Тамбовщине, обязательно прибавляются ещё несколько. Вот пример: читаю книгу «Вернуться в Россию – стихами...», выпущенную издательством «Республика» в Москве в 1995 году, и нахожу два новых имени.
Константин Оленин. Родился в Тамбовской губернии в 1881 году. В 1906-м выпустил в Москве книгу стихов. После революции эмигрировал, жил в Польше. Автор многих сборников стихов и прозы. Вот одно из его стихотворений, полное тоски по былому, оставленному:
Неожиданно гроздья глициний И ползущую вверх повитель, И цветок полевой ярко-синий – Всё засыпала снегом метель. Буря мечет порыв за порывом, Коченеет открытая грудь... Мы над самым, над самым обрывом, Где же нами потерянный путь? Кто спасёт нас? Кто мог указать бы, Где наш с детства любимый уют, Лампа светлая старой усадьбы И её восхитительный пруд?.. Где знакомые нам перелески, Уносящейся тройки разгон,
Степь зелёная в солнечном блеске И торжественный, праздничный звон?.. Я готов целовать те ступени, По которым я прежде ходил... О, верните мне что-нибудь... тени... Ну, хоть призрак того, чем я жил...
Не о тамбовской ли усадьбе тоскует автор в этом стихотворении? Не наши ли поля пробудили в его сердце такие чувства?
Другой поэт из названной книги – Николай Евсеев. Он родился в 1891 году в Борисоглебске. Детские и юношеские годы провёл в Воронежской и Тамбовской губерниях. С золотой медалью окончил Тамбовскую гимназию, потом – юридический факультет Московского университета. Участник гражданской войны. В 1920 году уехал в Турцию, потом перебрался в Париж, где и начал серьёзно заниматься литературным творчеством. Печатался в альманахах, в газете «Русская мысль». Автор нескольких книг. В его стихах – та же тоска по родному, утраченному, что и у Константина Оленина:
Всё та же картина пред нами: Дорога, поля, косогор, Отара овец с пастухами, Далёкий в дозоре бугор. И низкое небо склонилось К осенним ковровым полям. Небесная близость не снилась Ни им, молчаливым, ни нам. Негласною дружбой связались Поля, облака, небеса, И тёмною тучей казались Такие земные леса. Бурьяны и травы шептали О ласковой бренности дней, И музыкой им отвечали Косые углы журавлей.
Имена этих двух поэтов широкому кругу читателей неизвестны: и Константин Оленин, и Николай Евсеев после революции эмигрировали, и расцвет их творчества пришёлся именно на период эмиграции. Но есть поэты, чьи имена значатся во многих биобиблиографических словарях. В начале XX века они были достаточно популярны, теперь же частично или совсем забыты.
Не всегда в словарях и справочниках обозначена связь того или иного автора с нашим краем. По крупицам – из всех имеющихся в библиотеках изданий, из воспоминаний современников, из примечаний, дневников, писем – собраны сведения о них. О некоторых поэтах (опять-таки имею в виду тех, кто связан с Тамбовщиной) писал в своей книге «Письма о русской поэзии» Николай Гумилев, в частности, о Георгии Маслове. Он родился в 1895 году в Моршанске Тамбовской губернии. Больше известен как литературовед, автор воспоминаний о Блоке и Мандельштаме. Но его ценили и как поэта. Вот что писал о нём Гумилёв:
«Георгий Маслов уже выработал стих твёрдый и в то же время подвижный; подход к темам определённый и достаточно их исчерпывающий. Только какая-то неинтенсивность чувства, печальный дар оставаться в стороне от того, о чём говорится, заставляет несколько опасаться за будущее поэта... Но уже и теперь его стихи определённо радуют читателя:
Не предвидит сердце глупое Дня свиданья, дня разлуки, Разве гладил бы так скупо я Эти маленькие руки? Верю: всё ж тебе припомнятся Вечера шального мая, Лишь глаза опустишь, скромница, Наши встречи вспоминая, Как, твои колени трогая, Я пьянел, весной волнуем, Ты же улыбалась, строгая, Самым дерзким поцелуям».
Похвала такого мэтра, каким был Николай Гумилёв, дорого стоила.
Поподробнее поговорим о творчестве ещё одного поэта – Якова Бердникова, который родился в селе Вановье Моршанского уезда Тамбовской губернии в 1889 году. Детство провёл в родном селе, здесь учился в церковно-приходской школе; окончить её не удалось, так как надо было помогать семье зарабатывать на жизнь. С 10 лет мальчик работал в сельской пекарне. В 1902 году вместе с родителями переехал в Петербург, где перебивался случайными заработками на фабриках, рано познав и тяжесть труда, и несправедливость хозяев.
Не удивительно, что Яков Бердников примкнул к рабочему движению. В 1908 году за распространение революционных листовок он был выслан в Тамбовскую губернию под надзор полиции. Стихи начал писать рано. Вначале они распространялись в списках и устно. Первое стихотворение было напечатано в журнале «Весна» в 1909 году. Потом стихи Якова Бердникова стали появляться в «Правде», в других газетах. Уже заголовки стихотворений говорят о многом: «Завод», «К свободе», «Гимн труду», «Литейщик». Стихотворение «Литейщик» стало рабочим гимном: «Шуми, вагранка, дуй сильней!».
Стихи, написанные Яковом Бердниковым в первый год революции, проникнуты ликованием освобождённого народа:
Свершилось... И смолкли проклятья, И сброшен насилия гнёт... Да здравствуют Братства объятья! Да здравствует Вольный народ!
В предисловии к сборнику «Из поэзии 20-х годов» известный поэт Александр Жаров писал: «Поэзия – душа народа. Хорошо выражены благородные волнения её в массе стихов первых советских лет, произведениях, известных читателю. Но вот стихи той поры, быть может, не известные ему...». И автор предисловия приводит примеры, цитируя стихи малоизвестных поэтов. Среди них и те представители серебряного века, которые связаны с нашим краем. Вот отрывок из поэмы Ивана Доронина «Тракторный пахарь»:
А намедни нас опять все пеняли... У совхозовских ребят переняли. У совхоза трахтор, вишь, коня вроде. Выйдешь в поле, поглядишь – дух заходя. Лихо трахтор трахторуя, трахторуя. Мои милые, не вру я, ой, не вру я!
Не правда ли, какая колоритная речь? В ней отчётливо слышится наш, тамбовский, говор.
Включены в сборник «Из поэзии 20-х годов» и стихи Якова Бердникова. Они о той действительности, в которой жили и трудились пролетарские поэты, не позволявшие себе оставаться в стороне от бурных событий. Не случайно ведь один из интереснейших русских поэтов Яков Полонский сказал:
Писатель, если только он – Волна, а океан – Россия, Не может быть не возмущён, Когда возмущена стихия.
И Яков Бердников, как бы в подтверждение этих слов, в стихотворении «Русь» возмущённо говорит о народной нужде, о хмурых хатах, о той несправедливости, с которой невозможно мириться. Стихи заканчиваются так:
И там, где люди, изнывая, Стонали, падая во мрак, Не ты ли, Русь моя родная, Зажгла Немеркнущий Маяк?
Но ошибочно было бы думать, что пролетарские поэты писали только о революционных бурях, об огненных вьюгах да о гуле моторов. Им вовсе не чужда была чистая лирика. Вот ещё один поэт, наиболее известный в 1920 – 30-е годы, - Михаил Герасимов, живший в Тамбове и Козлове, написавший здесь немало вдохновенных строк. В его стихах тоже, конечно, звучит «симфония труда». Он много пишет о сельскохозяйственных работах, о привольных полях, радующих глаз труженика. И вдруг среди всего этого – щемящая нота любви, идущая из самых сердечных глубин, трогающая своей чистотой:
Проносятся лениво птицы В родные гнёзда на ночлег. Усталые щебечут жницы, Вплетаясь в разговор телег. .............................. Качались мы с тобою дрёмно В рыдване на тугих снопах. Вдали на горизонте тёмном, Звезда родилась на глазах. .............................. И пара глаз твоих покорных Светили, радостью пьяны, В просторах сумрачных и чёрных, Как две склонённые луны.
Но вернёмся к творчеству Якова Бердникова. Будучи активным участником пролеткультовской группы «Космист», поэт издал несколько сборников со стихами и поэмами традиционной рабочей тематики. Но есть у него и произведения, в которых чувствуется тяготение к классическим образцам поэзии золотого века. Он любил Лермонтова и, выступая в рабочих аудиториях, часто читал его стихи.
Сборники Якова Бердникова получали хорошие отзывы в печати. В вечернем выпуске «Красной газеты» от 8 мая 1918 года была опубликована рецензия на книгу «Сонет рабочего». Кстати, стихотворение, давшее название сборнику, включено во многие издания по литературе серебряного века:
Вот гаснет в небесах закат зари багровой, Темнеет день в эфире голубом. Бреду домой к семье, с мечтой одной суровой, Один, бедняк, измученный трудом.
Над мной, кружась, гремит корабль воздушный, Под мной гранит и грязных улиц пыль, А там, вдали, листвою равнодушной Шумит зелёный лес и шепчется ковыль.
Но шум лесной и жизнь родной природы Я променял на город, на заводы, В надежде счастья здесь, а счастья нет. Но верю я, что тяжкий труд недолог, Что с каждым днём редеет ночи полог, Что мысль растёт и близится рассвет.
Ещё один сборник Якова Бердникова - «Цветы сердца», - выпущенный в Петербурге в 1919 году, выдержал шесть изданий в течение одного года. Это говорит о популярности пролетарских поэтов, знавших жизнь народа не понаслышке.
Думается, что даже бегло обозначенные здесь факты жизни и творчества нескольких поэтов, разбудят в читателях интерес к тем, чьи судьбы заслуживают более пристального внимания.
«Вольный проезд» до станции Усмань
Первые послереволюционные годы для Марины Цветаевой, матери двоих детей, ничего не знавшей о муже, которого судьба занесла в Добровольческую армию, были тяжелейшими, если не сказать трагическими. Впрочем, какие годы в её жизни не были трагическими: 20-е, когда, потеряв младшую дочь, умершую от голода, металась в ожидании разрешения на выезд за границу к мужу? 30-е, уже за границей, где ко всем бытовым невзгодам прибавилась ещё и тоска по Родине? 40-е, из которых ей выпало жить неполных два года?.. Разве что в детстве и юности, когда её жизнь была сплошным воображением, почерпнутым из книг, когда начались первые поэтические успехи и главное – была поездка в Коктебель к Максимилиану Волошину, подарившая ей счастье – встречу с Сергеем Эфроном, встречу, которую оба считали судьбой...
В многочисленных дневниковых записях Марины Цветаевой явно просвечивает нужда:
«Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, “одолженного” соседями, - весь запас...».
«Хожу и сплю в одном и том же коричневом, однажды безумно севшем, бумазейном платье, шитом весной 17-го года за глаза в Александрове. Всё прожжено от падающих углей и папирос...».
Есть ли сейчас в России – Розанов умер – настоящий созерцатель и наблюдатель, который мог бы написать настоящую книгу о голоде: человек, который хочет есть, – человек, который хочет курить, - человек, которому холодно, - о человеке, у которого есть и который не даёт, о человеке, у которого нет и который даёт, о прежних щедрых-скаредных, о прежних скупых-щедрых, и, наконец, обо мне: поэте и женщине, одной, одной, одной – как дуб – как волк – как Бог – среди всяческих чум Москвы 19-го года...».
Да, это уже 19-й год, а в 18-м Цветаевой с двумя девочками было едва ли не голоднее, не отчаяннее. И это отчаянье толкнуло её на поездку в сентябре 1918 года в Тамбовскую губернию в поисках продуктов – поездку тяжёлую, рискованную, унизительную.
Находя отдушину в стихах, которые писала в любой обстановке, Марина Цветаева никогда не расставалась с тетрадью: постоянное желание остаться с ней наедине придавало силы. Но желание это осуществлялось далеко не всегда: быт отнимал почти всё время. Тяжесть быта удесятерял голод. Время уходило не только на то, чтобы истопить печь, сготовить обед, но и на то, чтобы добыть – из чего...
У Цветаевой вообще нет случайных стихов, тем более не случайны вот эти:
Если душа родилась крылатой – Что ей хоромы – и что ей хаты! Что Чингис-Хан ей и что - Орда! Два на миру у меня врага, Два близнеца, неразрывно-слитых: Голод голодных – и сытость сытых!
Стихи написаны 5 августа 1918 года.
Заветную тетрадь взяла Цветаева и в поездку на Тамбовщину. Записанные диалоги, наброски оформились значительно позже в очерк «Вольный проезд» (в некоторых публикациях это произведение Марины Цветаевой называется повестью).
До недавнего времени «Вольный проезд» полностью не публиковался – только в отрывках, со значительными сокращениями и, к сожалению, со множеством опечаток, неточностей, что не давало возможности представить атмосферу, в которой Цветаева прожила не один день. Полностью «Вольный проезд», впервые опубликованный в 1924 году в «Современных записках», был напечатан в первой книге первого тома антологии «Литература русского зарубежья» (Москва, «Книга», 1990), а к 100-летию со дня рождения Марины Цветаевой Тамбовское общество любителей книги издало это произведение в миниатюрном исполнении (Тамбов, 1992).
Почему для поездки выбраны были именно Тамбовская губерния и именно станция Усмань? Потому что знакомый знакомого Марины Цветаевой – красноармеец реквизиционного отряда, «наводившего порядок» осенью 18-го года в Усмани и близлежащих сёлах, как раз отправлялся туда. С ним, его матерью, приходившейся тёщей приятелю Н., и с самим Н.(имя по какой-то причине не раскрывается) Цветаева и отправилась в это непоэтическое путешествие. С присущей ей остротой восприятия описывает она мельчайшие детали поездки:
« С т а н ц и я У с м а н ь ». 12-й час ночи. Приезд. Чайная. Ломящиеся столы. Наганы, пулемётные ленты, сплошная кожаная упряжь. Веселы, угощают. Мы, чествуемые, все без сапог, - идя со станции, чуть не потонули...».
«Тридцать вёрст пешком по стриженому полю, чтобы выменять ситец (розовый) на крупу...».
Хозяйка, у которой Цветаевой пришлось прожить-прождать три недели, - бывшая владелица мастерской в Петрограде. Хамка, по определению Цветаевой, превращённой за квартирование в служанку.
«Мытьё пола у хамки.
- Ещё лужу подотрите!.. Да вы не так! По половицам надо! Разве в Москве у вас другая манера? А я, знаете, совсем не могу мыть пола, - знаете: поясница болит! Вы, наверное, с детства привыкли?
Молча глотаю слёзы...».
И после всего этого, после горы перемытой посуды, дважды вымытого пола, выслушанных и вытерпленных оскорблений – к тетради.
«Пишу при луне (чёрная тень от карандаша и руки). Вокруг луны о г р о -м н ы й круг. Пыхтит паровоз. Ветви. Ветер.
Господа! Все мои друзья в Москве и везде. Вы слишком думаете о своей жизни! У вас нет времени подумать о моей – а стоило бы...».
Это уже грань отчаянья. Но Цветаева не даёт отчаянью разрастись, она отодвигает реальность, пытаясь создать художественный образ – сказочный сюжет: «Разбойник, разбойникова жена – и я, разбойниковой жены – служанка. Конечно, может статься – выхвачу топор... А скорей всего, благополучно растряся свои 18 ф. пшена по 80-ти заградительным отрядам, весело ворвусь в свою Борисоглебскую кухню – и тут же – без передышки выдышусь стихом!».
И «выдыхала» такие строки:
Ты дал нам мужества – На сто жизней! Пусть земли кружатся, Мы – недвижны. И рёбра – стойкие На мытарства: Дабы на койке нам Помнить – Царство! Своё подобье Ты в небо поднял – Великой верой В Своё подобье. Так дай нам вздоху И дай нам поту – Дабы снести нам Твои щедроты!
Под стихотворением дата: «17 сентября 1918».
Обходя крестьянские избы, предлагая ситец, мыло, спички в обмен на продукты, Марины Цветаева внимательно всматривается в лица, вслушивается в речь:
« - А мыло духовитое? А простого не будет?.. А ситец-то ноский будет?.. Почём, купчиха, за аршин кладёшь?
- Я на деньги не продаю...
- Чего же тебе надо-то?
- Пшена, сала.
- Са-ала? Нет, сала у нас не будет. Какое у нас сало? Сами всё всухомятку жрём. Вот медку не хочешь ли?
- Нет, я хочу сала – или пшена.
- А почём, коли пшеном, за ситец кладёшь-то?
Я, сразу робея: - полпуда (учили – три!)
- Пол-пу-уда? Такой и цены нет. Что ж ситец-то у тебя шёлковый, что ли? Только и красоты, что цвет. Посмотри, как выстирается, весь водой сойдёт.
- Сколько ж вы даёте?
- Твой товар – твоя цена.
- Я же сказала: полпуда.
Отлив. Шепота.
Разглядываю избу: всё коричневое, точно бронзовое: потолки, полы, лавки, столы, котлы. Ничего лишнего, всё вечное. Скамьи точно в стены вросли, вернее – точно из них выросли. А ведь и лица в лад: коричневые! И янтарь нашейный! и сами шеи! И на всей этой коричневизне – последняя синь позднего бабьего лета. (Жестокое слово!)».
В многодневном походе по избам Цветаеву постигали неудачи: давали за ситец так мало, что приходилось, скрепя сердце, уходить ни с чем. Бывало и похуже: сладятся, отсыпят пшено, а потом, как спохватятся, - иди, мол, подобру-поздорову, а то свяжешься с тобой, Бог тебя знает, откудова ты...
« - Ты, вишь, московка, невнятная тебе наша жизнь. Думаешь, нам всё даром даётся? Да вот это пшано-то, что оно у нас – дождём с неба падает? Поживи в деревне, поработай нашу работу, тогда узнаешь. Вы, москвичи, счастливые, вам всё от начальства идёт. Ситец-то, чай, тоже даровой?..».
Но за все неудачи, унижения, оскорбления – наконец-то награда: не только (и не столько!) добытые в конце концов пшено, мука, сало, но и встреча со... Стенькой Разиным! Так назвала Цветаева слободского парня, который в один из дней вошёл вместе с другими, вернувшимися с реквизиции, и – «сразу кинулся ко мне:
- Из Москвы, товарищ? Как же, как же, Москву знаю!..».
Найдя общий язык, как-то сразу поняв и приняв друг друга, они проговорили несколько часов подряд: о Боге, о попах, о войне, с которой «Разин» вернулся с двумя Георгиями – спас полковое знамя. Цветаева читает ему свои стихи, не открывая авторства. «Разин» спрашивает:
« - Это какой же человек сочинял? Не из простых, чай? А раскат-то какой! Аккурат, как громом перекатило!..».
В «Разине» Цветаеву поражает и внешность (лицо круглое, лукавое, веснушчатое; глаза – васильковые), и умение слушать, и дар рассказчика. Она записывает его сказ – удивительную притчу о подводном городе:
« - А теперь я вам, барышня, за труды за ваши, сказ один расскажу – про город подводный. Я ещё махонький был, годочке по восьмом, - отец сказывал.
Будто есть где-то в нашей русской земле озеро, а на дне озера того – город схоронен: с церквами – с башнями, с базарами – с амбарами. (Внезапная усмешка). А каланчи пожарной не надо: кто затонул – тому не гореть. И затонул будто бы тот град по особому случаю. Нашли на нашу землю татары, стали дань собирать: чиста злата крестами, чиста серебра колоколами, честной крови-плоти дарами. Град за градом, что колос за колосом, клонится: ключьми позвякивают, татарам поддакивают. А один, вишь, князь – непоклонлив был: «Не выдам я своей святыни – пусть лучше кровь моя хлынет, не выдам я своей помоги – отрубите мне руки и ноги!». Слышит – уже недалече рать: топота великие. Созывает он всех звонарей городских, велит им изо всей силы-мочи напоследок в колокола взыграть: татарам на омерзение, Господу Богу на прославление. Ну и постарались тут звонарики! Меня вот только, молодца, не было... Как вдарят! Как грянут! Аж вся грудь земная дрогом пошла!
И поструились, с того звону, реки чиста серебра: чем пуще звонари работают, тем круче те реки бегут. А земля того серебра не принимает, не впитывает. Уже по граду ни пройти, ни проехать, одноэтажные домишки с головой под воду ушли. Только князев дворец один держится. А уж тому звону в ответ – другие звоны пошли: рати поганые подступают, кривыми саблями бряцают. Взобрался князь на самую дворцовую вышку – вода по грудь, - стоит с непокрытой головой, звон по кудрям серебром текёт. Смотрит: под воротами-то – тьмы! Да как зыкнет тут не своим голосом:
- Эй вы, звонарики-сударики!
Только чего сказать-то он им хотел – никто не слыхал! И городу того боле – никто не видал!
Ворвались татары в ворота – ровень-гладь. Одне струйки маленькие похлипывают...
Так и затонул тот город в собственном звоне»...
Цветаева дарит «Разину» на память переписанные печатными буквами свои стихи и серебряный перстенёк: «С безымянного моего – на мизинный твой». Они расстаются, но в день её отъезда из Усмани он появился на станции – помочь с посадкой. И, уже стоя в вагоне-теплушке, сдавленная со всех сторон, она увидела прощальный взмах руки:
«Ах, рука на прощанье, с моим перстнем! Станция Усмань Тамбовской губ. – последний привет!»...
Больше они не встречались. Но тема Стеньки Разина (не от той ли встречи?) возникает в творчестве Марины Цветаевой ещё раз (в 1917 году у неё уже были написаны стихи о Разине, которые она и читала своему усманьскому знакомому). И вот, в 18-м, 7 ноября (как она сама пометила под стихотворением: «1-я годовщина Октября, Москва») – такие стихи:
Царь и Бог! Простите малым – Слабым – глупым – грешным – шалым, В страшную воронку втянутым, Обольщённым и обманутым, - Царь и Бог! жестокой казнию Не казните Стеньку Разина! Царь! Господь тебе отплатит! С нас сиротских воплей – хватит! Хватит, хватит с нас покойников! Царский Сын, - прости Разбойнику! В отчий дом – дороги разные. Пощадите Стеньку Разина! Разин! Разин! Сказ твой сказан! Красный зверь смирён и связан! Зубья страшные поломаны, Но за жизнь его за тёмную, Да за удаль несуразную – Развяжите Стеньку Разина! Родина! Исток и устье! Радость! Снова пахнет Русью! Просияйте, очи тусклые! Веселися, сердце русское! Царь и Бог! Для ради празднику – Отпустите Стеньку Разина!
Тихон Чурилин – поэт из Лебедяни
Первый раз имя Тихона Чурилина встретилось мне в книге Н. Гумилёва «Письма о русской поэзии». Признаться, я тогда, в студенческие годы, не обратила на него внимания. Мы, начинающие поэты из литературной группы преподавателя института Л. Г. Яковлева, увлекались стихами Луговского и Заболоцкого, Блока и Есенина. Только-только вышел в Большой серии «Библиотеки поэта» синий том стихотворений и поэм Марины Цветаевой. Но её ещё предстояло открыть. Переписывали от руки ахматовский «Реквием». Давая мне на несколько часов экземпляр для переписки, тогдашний редактор газеты «Комсомольское знамя» Г. Д. Ремизов, у которого тоже была литгруппа, сказал мне, что самые точные оценки поэтам начала двадцатого века давал Гумилёв в своих «Письмах», но книгу эту достать почти невозможно.
А через некоторое время мне «Письма о русской поэзии» подарила В. И. Антоненко, у которой я училась в институте и которая сыграла немалую роль в определении моих литературных пристрастий. Главу, где упоминался Тихон Чурилин, я, полистав, пропустила: его имя, как и имена Анатолия Пучкова, Михаила Долинова, Марии Левберг, мне ничего не говорило. Я искала отзывы Гумилёва об Ахматовой и Цветаевой.
Увлечение их поэзией, становясь год от года всё серьёзней, заставило перечитать всё, что связано с этими именами. И, конечно же, в некоторых изданиях встречалось мне упоминание о Тихоне Чурилине. Желание узнать о нём как можно больше вернуло меня к книге Николая Гумилёва. Читаю теперь уже полное издание 1990 года:
«Стихи Тихона Чурилина стоят на границе поэзии и чего-то очень значительного и увлекающего. Издавна повелось, что пророки вкладывают в стихи свои откровения, моралисты – свои законы, философы – свои умозаключения. Всякое ценное или просто своеобразное мироощущение стремится быть выраженным в стихах. Причины этого было бы слишком долго выяснять в этой короткой заметке. Но, конечно, это стремление в большинстве случаев не имеет никакого отношения к поэзии.
Тихон Чурилин является счастливым исключением. Литературно он связан с Андреем Белым и – отдалённее – с кубо-футуристами. Ему часто удаётся повернуть стихи так, что обыкновенные, даже истёртые слова приобретают характер какой-то первоначальной дикости и новизны. Тема его – это человек, вплотную подошедший к сумасшествию, иногда даже сумасшедший. Но в то время, как настоящие сумасшедшие бессвязно описывают птичек и цветочки, в его стихах есть строгая логика безумия и подлинно бредовые образы».
Как лучшее стихотворение в книге – а речь идёт о сборнике «Весна после смерти», изданном в 1915 году, - Гумилёв отмечает «Конец клерка»:
Перо моё, пиши, пиши, Скрипи, скрипи в глухой тиши. Ты, ветер осени, суши Соль слёз моих – дыши, дыши. Перо моё, скрипи, скрипи, Ты, сердце, силы все скрепи. Скрепись, скрепись. Скрипи, скрипи, Перо моё, мне вещь купи. Весёлый час и мой придёт – Уйду наверх, кромешный крот, И золотой, о, злой я мот, Отдам – и продавец возьмём. Возьму и я ту вещь, возьму, Прижму я к сердцу своему. Тихонько, тихо спуск сожму И обрету покой и тьму.
«Хочется верить, - заканчивает свой отзыв Н. Гумилев, - что Тихон Чурилин останется в литературе и применит своё живое ощущение слова, как материала, к менее узким и специальным темам».
Кто же такой Тихон Чурилин? Из скупых сведений Краткой литературной энциклопедии узнаём, что Тихон Васильевич Чурилин родился в 1885 году в городе Лебедяни Тамбовской губернии (ныне Липецкой области). Учился в Московском Коммерческом институте и Московском университете. Был актёром Камерного театра, участвовал в гражданской войне в Крыму. В 1916 – 1918 годах сблизился с футуристами, автор нескольких прозаических произведений. Умер в Москве в 1946 году.
Несколько эпизодов из жизни поэта встречаются в книге А. Саакянц, посвящённой творчеству Марины Цветаевой, назвавшей Чурилина «гениальным поэтом». Они познакомились в 1916 году, через год после выхода чурилинского сборника «Весна после смерти». Иллюстрировала книгу художница Наталья Гончарова, о которой Цветаева впервые услышала от Чурилина. Много лет спустя, уже за границей, она встретится с Гончаровой и посвятит ей один из лучших своих очерков, вспомнит в нём о Тихоне Чурилине.
«В первый раз я о Наталье Гончаровой – живой – услышала от Тихона Чурилина, поэта. Гениального поэта... Ему даны были лучшие стихи о войне, тогда мало распространённые и не оценённые. Не знают и сейчас...».
Скорее всего, Цветаева имела в виду стихи Чурилина 1914 года. Вот одно из них:
Смерть часового
У гауптвахты, Гау, гау, гау, - увв... – ах ты... – Собака воет глухо, как из шахты. - Враг ты! Часовой молодой слушает вой. Молодой – Скоро ему домой. К жене. А по стене... а по стене... а по стене... Ползёт, ползёт, как тень ползёт во сне, - Враг. Б-бабах. - Выстрел – весёлый вылетел пламень. Бах – Ответ. Глухой. Ой – Светы... Гаснет, гаснет светлый мой пламень, Сердце твёрдо, как камень. Пламень мой... пламень... Потух, темно. Снег скрипит... коня провели – к мёртвым. Ноо! но...
«Был Чурилин, - вспоминает Марина Цветаева, - родом из Лебедяни, и помещала я его в своём восприятии между лебедой и лебедями, в полной степи.
Гончарова иллюстрировала его книгу «Весна после смерти»...
Стихи Чурилина – очами Гончаровой.
Вижу эту книгу, изданную, кажется, в количестве всего двухсот экз. Книгу, написанную непосредственно после выхода из сумасшедшего дома, где Чурилин был два года. Весна после смерти. Был там стих, больше говорящий о бессмертии, чем тома и тома:
Быть может – умру, Н а в е р н о воскресну!»
Когда Марина Цветаева встретилась с Тихоном Чурилиным, ему было чуть за тридцать, ей – двадцать четыре. Ссылаясь на сестру Марины Анастасию Цветаеву, на текст, не вошедший в известное издание её «Воспоминаний», литературовед А. Саакянц воспроизводит в своей книге словесный портрет Тихона Чурилина, каким его увидели сёстры: «...черноволосый и не смуглый, нет – сожжённый. Его зеленоватые, в кольце тёмных воспалённых век, глаза казались черны, как ночь (а были зелёно-серые). Его рот улыбался и, прерывая улыбку, говорил из сердца лившиеся слова, будто он знал и Марину, и меня... целую уж жизнь, и голос его был глух... рассказывал колдовскими рассказами о своём детстве, отце-трактирщике, городе Лебедяни... и я писала в дневник: “Был Тихон Чурилин, и мы не знали, что есть Тихон Чурилин, - до марта 1916 года”».
Поэзия Чурилина оказала несомненное влияние на творчество Цветаевой, что видно по её стихам, написанным в том же, 1916 году, особенно по тем, которые прямо обращены к Чурилину: «Не сегодня – завтра растает снег...», «Ещё и ещё – песни...», «Не ветром ветреным...». Не только ломкой ритма, то есть формой, но и содержанием напоминают они чурилинские строки, в которых царствует ночь, воспевается смерть.
* * * Окна распахнула – суета, суета... И яркие, огнистые Предпраздников цвета!.. А у меня в комнате чёрная зима! - Копоть, копоть, копоть... То-то будут бесы хлопать, Да в ладоши – Стуком ночью донимать. Ах, неровно буду ночью я дышать – Словно тёмный тать... Оперлась на локоть. Как черна моя кровать, Душно, душно спать...
Это Тихон Чурилин. А вот какими стихами ответила ему Цветаева на его подарок: первый экземпляр своего первого сборника, определённый поэтом для покойной матери, он подписал Цветаевой: «Повторением чудесным, наследием нежнейшим передаётся живой, живущей Матери, Любови, Другу Марине Цветаевой невозможностью больше (дать). Аминь...».
* * * Голуби реют серебряные, Растерянные, вечерние... Материнское моё благословение Над тобой, мой жалобный Воронёнок. Иссиня-чёрное, исчерна – Синее твоё оперение. Жёсткая, жадная, жаркая Масть. Было ещё двое Той же масти – Синей молнией сгасли! – Лермонтов, Бонапарт. Выпустила тебя в небо: Лети себе, лети, болезный! Смиренные, благословенные Голуби реют серебряные, Серебряные над тобой.
Тихон Чурилин посвятил Марине Цветаевой автобиографическую прозу «Из детства далечайшего», отрывки из которой были напечатаны в 1916 году в московском альманахе «Гюлистан». Мартовской встречей с Цветаевой навеяна и фантастическая повесть «Конец Кикапу», написанная в жанре ритмической прозы.
Более подробные сведения о жизни и творчестве Тихона Чурилина удалось узнать только из материалов ЦГАЛИ, присланных по заказу Тамбовского государственного архива, куда я обратилась с просьбой о помощи.
Вот что пишет о себе сам поэт: «Чурилин Тихон Васильевич, родился 30 (17) мая 1885 года в г. Лебедяни, Тамбовской губерн. Мать – Александра Васильевна Ломакина, купеческая дочь г. Ефремова, Тульской губ. – дала особое чувство (чувствительность) к музыке и ритму, слову... Отец – еврей, провизор, наделил большой физической сопротивляемостью. Был усыновлён, как родившийся под его кровом, Лебедянским купцом Василием Ив. Чурилиным, мужем матери...».
Значит, Чурилин – фамилия отчима. В «биографо-производственной» анкете опять же рукой самого Тихона Васильевича после фамилии Чурилин в скобках написано: «Тихон Цитнер». И дальше – не менее интересные сведения: после окончания местной гимназии будущий поэт порывает с отчимом и уходит из дому. В 1904 году он уже в Саратове, где занимается революционной работой.
Первые публикации Чурилина были ещё в 1897 году – две корреспонденции в «Тамбовских губернских ведомостях»: о погоде и о спектакле «Вторая молодость». А стихи впервые были напечатаны в 1908 году в литературном приложении к «Ниве».
Разнообразен список любимых авторов, приведённые Чурилиным в анкете: Дюма, Андерсен, Пушкин (проза), Лермонтов (стихи), Золя, Достоевский Чехов, Гончаров, Гоголь, Лесков.
О личной жизни в анкете – две строки: «Женился: в 19 лет» и «В 1916 году встреча с худ. Коменской Пр. О. и брак с ней до сих пор». Слова «2-я жена», написанные в скобках, зачёркнуты. Но, Коменская, действительно, вторая жена, поскольку, как указывает сам Чурилин, женился он в 19 лет, то есть в 1904 году, а с Коменской встретился в 1916-м.
Видимо, и этот брак был недолгим, так как в книге Т. И. Лещенко-Сухомлиной «Долгое будущее» (Москва, «Советский писатель», 1991) на многих страницах, посвящённых Чурилину, постоянно упоминается его жена – Бронислава Иосифовна Корвин-Круковская:
«Звонила поэту Николаю Тихонову, в среду передам ему полученное мною письмо Тихона Чурилина об издании чурилинских стихов. Надо было сделать это раньше. Тихонов очень любезно откликнулся...
Тихон Чурилин оказался тем самым поэтом, который когда-то написал «Кикапу», а мы... в 1922 – 1923 годах твердили эти стихи беспрестанно:
Помыли Ки-ка-пу в последний раз, Побрили Ки-ка-пу в последний раз, С кровавою водою таз – И волосы его куда-с? Ведь вы – сестра, Побудьте с ним хоть до утра, Побудьте с ним вы обе, Пока он не во гробе. Но их уж нет, И стёрли след Прохожие у двери. Да, да, да, да, их нет, поэт, - Елены*, Ра** и Мэри***... Помыли Ки-ка-пу в последний раз, Побрили Ки-ка-пу в последний раз, Возьмите же кровавый таз – Ведь настежь обе двери!
.......Сноски Татьяна Ивановна Лещенко-Сухомлина расшифровывает так: «Елена – это Бронислава Иосифовна Корвин-Круковская – жена Тихона Чурилина. Ра – бог Ра – это сам Тихон. Мэри – это Марина Ивановна Цветаева, которая в ту пору совместной их ранней молодости очень была влюблена в Тихона. «Вёрсты» посвящены ему – он в стихах о разбойнике».
С последним утверждением трудно согласиться: во-первых, что значит «в ту пору совместной их ранней молодости»? Уже упоминалась здесь дата встречи Цветаевой и Чурилина: март 1916 года, из чего легко узнать, что ему было за тридцать, а ей – двадцать четыре. Так что совместной ранней молодости не было. Во-вторых, из многих публикаций (А. Саакянц, А. И. Цветаева, дневники самой Марины Цветаевой) известно, что Тихон Чурилин был безумно влюблён в Марину, которая любви не приняла. Она к этому времени была уже замужем за горячо любимым и обожаемым Сергеем Эфроном и имела дочь Ариадну. В-третьих, о том, что «Вёрсты» посвящены Тихону Чурилину, нигде и ни у кого – ни намёка. Но суть в данном случае не в этом.
Трудная жизнь поэта видна со страниц книги Лещенко-Сухомлиной отчётливо:
«Надо бы написать ещё много... про знакомство с Тихоном Чурилиным – поэтом, и его женою – женщиной удивительного благородства, горбатой Брониславой Иосифовной...».
«Чтобы уйти от самой себя, пошла вечером к Тихоновым. Кстати, он очень откликнулся на Чурилина и подписался под письмом. Надо печатать Чурилина. Он поэт...».
При жизни Тихона Чурилина были выпущены книги: «Весна после смерти» в 1915 году; «Льву – Барс» (стихи), «Конец Кикапу» (проза), обе – в 1918-м; «Жар-жизнь» - в 1932 году.
В 1922 году он сознательно отказывается от поэзии. Этот год указан в его анкете, а в автобиографической справке поэт пишет: «В 1920 году принципиально отказался от поэзии, как ремесла и производства, считая, что надо провариться как следует в котле революции, не писал стихов 12 лет. За это время работал в газете и журнале критиком-библиографом и теоретиком... В 1932 году вернулся к поэзии и прозе, чему дал стимул и обоснование Маяковский, поэтическая работа которого окончательно убедила и двинула».
Точно не известно, вышла или нет (по крайней мере – сохранилась ли?) последняя прижизненная книга Чурилина, которая планировалась в «Советском писателе» в 1940 году. Вот что мы узнаём об этом из воспоминаний Лещенко-Сухомлиной:
«8 апреля (1945 года). Сегодня я наконец (о, как я упрекаю себя за то, что не год тому назад!) поехала к Тихону Чурилину, взяв с собой Женю-соседку. Бронислава Иосифовна умерла два месяца тому назад. Бедная святая, любовью своей защищавшая его всю жизнь – от жизни. А Тихона Васильевича увезли в «психиатрическую клинику имени Ганнушкина». У него глубокая депрессия. Так мне сказали в Литфонде. Он сначала не верил, что жена умерла, и не давал никому притрагиваться к ней, говорил: «Она спит!», а когда понял, то перерезал себе вену на левой руке. Хотел умереть...
Я опасалась, что появление моё вызовет у него шок... Я сразу узнала его, хотя он так страшно не похож на прежнего Тихона... И он сразу узнал меня. Я не могу описать этого взгляда его! Глаза – были его прежними глазами – умные, пронзительные. Во взгляде была печаль, мелькнул в них на мгновение упрёк: «Где ты была раньше?». А потом лёгкая нежность. Он, конечно, сознаёт своё несчастное состояние.
... Мой бедный друг Тихон! Талантливый поэт!
... Книга его стихов должна была выйти ещё в 1940 году. Мы – я и его друзья – написали письмо о том, что стихи поэта Чурилина необходимо издать. Я возила это письмо в Ленинград, чтобы подписал Николай Семёнович Тихонов, что он охотно и немедленно сделал. Откликнулся всей душой и Пастернак... Этого хотела Лиля (Лилия Брик – В. Д.) – и Василий Абгарыч Катанян помогал изданию, вышел сигнальный экземпляр, мы все так радовались. Но Жданов зарезал книгу за «формализм»!.. Бедный Тихон... Люди, люди, берегите поэтов!».
Невозможно пройти мимо ещё одной детали из воспоминаний Т. И. Лещенко-Сухомлиной, немало добавляющей к биографии Тихона Чурилина:
«... А вот стихи Тихона Чурилина о Велимире Хлебникове, с которым Тихон и Бронислава Иосифовна очень дружили, очень любили Хлебникова:
Песнь о Велимире Был человек в чёрном сюртуке, Сером пиджаке – и вовсе без рубашки. Был человек, а у него в руке Пели зензивиры, тарарахали букашки. Был человек. Пред. земного шара. Жил человек на правах пожара. Строил дворцы из досок судьбы. Косу Сатурна наостро отбил. Умывался пальцем и каплей воды. Лил биллионы распевов, распесен, Помер в бане и помер не тесно. Писал Не чернилом, а золотописьмом. Тесал Не камни, а корни слов. Любил Вер, Марий, Кать. Юго – плыл, Наверно, Не ариец – Азиец - Знать. Был человек в мире Велимир. В схиме Предземшар с правом всепожара. А над ним смеялись Осип Эмильич, Николай Степаныч и прочая шмара. И только Мария и море – сине Любили его, как жнея и пустыня».
К сожалению, имя поэта и прозаика Тихона Чурилина, часто встречающееся в воспоминаниях знавших его людей, почти не упоминается ни в литературоведческих работах, ни в статьях по истории футуризма. Его стихи не включаются в сборники конца XIX – начала XX века, которых немало выходило в разных издательствах. Правда, в книге М. Л. Гаспарова «Русские стихи 1890-х – 1925-го годов в комментариях» (Москва, «Высшая школа» 1993) Тихон Чурилин упоминается: в разделе «Вольные размеры нетрадиционного типа» приводится стихотворение поэта «Слёзная жалоба»:
Он пришёл до нас, червонный Наш последний час. Беспокоят очень нас Немцы! Пятеро убитых Сытых! Ночью встанут, станут в ряд. Рыскать станут – сущий ад! Рыщут, песенки свистят, Бранью бранною костят Всех. Вас, нас! Всю-то ночь в саду гостят, Испоганили наш сад, Садик. Не поможет ваш солдатик, Ваш весёлый часовой. Ой! Ваша милость, повели Немцев вырыть из земли. А покамест пусть солдатик Нас дозором веселит.
Творчество Тихона Чурилина, судя по воспоминаниям современников, по документам, хранящимся в ЦГАЛИ, не оставляло читателей равнодушными. Его стихи были положены на музыку композиторами М. Гнесиным, Ю. Вейсбергом, Л. Шварцем, Дм. Морозовым, Е. Кушнером и другими. О нём писали, помимо Н. Гумилёва: академик, профессор Ф. Шмит в работе «Искусство 1919 г.»; профессор А. Белецкий – «О прозе Тихона Чурилина»; О. Брик – «Поэт, каких немного». Известна статья Н. Асеева «Песни Т. Чурилина», опубликованная в 1932 году в «Литературной газете»; работа Т. Хмельницкой «Проза Чурилина» (Ленинград, 1935).
«Музыка и слово» - так называлось выступление профессора М. Гнесина на вечере Т. Чурилина и Б. Пастернака в 1934 году, а ещё раньше, в 1933 году, на вечере в Доме правительства А. Аврамов произнёс речь «Поэзия и музыка», где Тихону Чурилину уделялось много внимания. Долгие годы он был связан с Московским камерным театром. В ЦГАЛИ наряду с рукописями поэта хранятся поздравительные письма ему от режиссёра А. Таирова и театрального критика П. Новицкого – в связи с 25-летием творческой деятельности. В личных фондах Таирова и Новицкого, артистки Алисы Коонен, композитора Гнесина, писателей Тренёва и Кручёных хранятся письма Чурилина к ним. Самое большое количество сохранившихся писем Тихона Чурилина – к Гнесину: их 24.
И ещё одна интересная деталь из жизни и творчества Тихона Чурилина: сохранились собранные им сказки, былины, песни Подсосенского района Северной области и стенограмма заседания фольклорной секции Союза писателей об итогах его поездки (1937 – 1938 гг.).
Несколько лет назад через С. В. Волкова, племянника ещё одного нашего знаменитого земляка Е. И. Замятина, я получила с родины Тихона Чурилина, из Лебедяни, письмо и газетную вырезку с коротким материалом о нём. Автор – А. С. Курков. Его публикация была помещена в газете «Ленинское знамя» (№ 142, от 22 июня 1985 года). Кроме биографических данных о Чурилине опубликованы два его стихотворения, датированные 1908-м и 1912 годами.
Догадка Здесь кто-то уходил от солнца, от тепла, К ветвям берёз, поближе к тени близкой. По травяной тропе, примятой низко-низко, Здесь кто-то шёл. А может быть, и шла. Шла медленно, не думая, устало, К ветвям берёз – хотела видеть тень, Хотела позабыть про раскалённый день И слабою рукой цветы в пути теряла.
Ночь Нет масла в лампе - тушить огонь. Сейчас подхватит нас чёрный конь... Мрачнее пламя – и чадный дух Дыханьем душным тушу я вдруг. Ах, конь нас чёрный куда-то мчит... Копытом в сердце стучит, стучит!
Литературное наследие Тихона Чурилина богато: в «Путеводителе по ЦГАЛИ», изданном в Москве в 1968 году, дано описание фонда поэта. В нём – свыше 600 рукописей! Помимо стихов и прозы – многочисленные воспоминания, доклады, очерки, что свидетельствует о многогранности творческого потенциала автора.
Бессмертные звуки сердца
.......Убеждена, что даже любители поэзии и поклонники серебряного века не часто слышали, а скорее, вообще не слышали это имя – Николай Дмитриевич Немцов. Это он в начале 1890-х годов уверенным голосом сложившегося поэта сказал:
Я призван в мир изгнать пороки, Учить добру земных царей! Отдать всю жизнь, - как все пророки, Для блага мирного людей.
Николай Немцов родился в селе Братки Тамбовской губернии в семье небогатых землевладельцев-мещан. Когда ему исполнилось три года, родители переехали на собственный хутор, находившийся близ села Копылы, тоже Тамбовской губернии. Здесь будущий поэт жил до 13-летнего возраста, «научившись грамоте от отца».
«Читал я всё, без разбора, - вспоминал позже Немцов, - что попадалось в мои руки и имелось в доме моего отца и его знакомых. В одно время я случайно прочитал биографию и сочинения А. В. Кольцова, и мне как будто кто-то шепнул и подсказал: ты сам можешь быть таким же Кольцовым. С этой новой возрождённой мыслью я чуть не с лихорадочной поспешностью вошёл в царство действительного творчества и принёс из него первые литературные трудовые плоды, которые, к слову сказать, были горьки и никуда не годны, но я ими в то время был вполне доволен».
Развитию творчества начинающего поэта помогали занятия пением под руководством регента-малоросса Меняйленко. Старинные русские песни с их необыкновенной мелодичностью оказали заметное влияние на поэзию Николая Немцова.
* * * Ах, любовь моя, Догори скорей, Стухни, свет-привет Голубых очей! Он лежит-молчит, Друг – душа моя! Давит грудь ему Мать-сыра земля... Знать, не знает он Моих грустных дней! Ах, любовь моя, Догори скорей!
Но вскоре пришлось Немцову оставить и пение, и сочинительство.
Отец сказал ему: «Дома тебе пока делать нечего, учиться далее некуда и нет средств; читать-писать ты умеешь хорошо, и довольно с тебя, многие и того не знают; теперь нужно тебе поучиться у людей уму-разуму, попросить их, чтобы они научили тебя, как жить на свете». И отвёз сына на станцию Токарёвка, пристроив к человеку, занимавшемуся хлебной и лесной промышленностью.
Как пишет Николай Дмитриевич в автобиографии, для него действительно открылась новая школа «ума-разума»: «На меня чуть не возложили египетскую работу, не было времени вздохнуть свободно, приходилось спать не более четырёх часов в сутки, остальное время уходило на всевозможные трудные работы. Заставляли много работать письменно в конторе, варварски пили из меня кровавый пот. Ломали бесчеловечно молодое железное здоровье, принуждали ради своих выгод и расчётов находиться целыми днями на холоде, убивали законами наживы и кулачества в душе и сердце совесть и честь человека и топтали его право и достоинство в грязную суровую действительность, делали из него духовного и физического инвалида и нищего на всю жизнь».
Так продолжалось пять лет. Потом Немцов уехал в Борисоглебск, где поступил на службу по прежней, как он выражался, «торговой промышленности». Всё свободное время (а в Борисоглебске его оказалось гораздо больше, чем в Токарёвке) он посвящал чтению книг, часто посещал публичную библиотеку и писал стихи.
* * * Я безумно поверил шалунье-мечте: Юной жизни расцвет прожитых мной годов, Всем по-детски смеясь, гимны пел красоте; Мчалась шумная жизнь вереницею снов! А сейчас, оглянувшись на прошлую даль, Замерло моё сердце от тягостных мук, Не спросясь, обняла мою душу печаль, Зазвучал в тишине слов мучительных звук: «Унеслася весна на крылах ветровых... Ты умолкнул, певец, с затаённой тоской, Оборвалася мысль, не окончен твой стих, Замер с смертью аккорд под могучей рукой! Что стоишь, вдаль глядишь? В душе – мир, тишина! Ты один. Обняла смерть волшебной рукой...». Перестань, замолчи! Я порву чары сна, Вновь воскресну, смеясь над своею тоской!
Борисоглебск познакомил поэта с театром, профессиональными певцами и музыкантами. Не хватало ему только критика и ценителя его собственных творений. С горечью он вспоминал: «Я пробовал обращаться за советами к некоторым городским знаменитостям культуры и науки, но они оказались по литературе тоже нищие духом и не могли указать мне на истинный путь художественного творчества, лишь многие в недоумении разводили руками, заключая при прочтении моих сочинений так: «Это больно смело, это больно слабо, едва ли плохо, едва ли хорошо!». И мне приходилось уходить от них опять к собственному заключению и одиночеству».
И вот, спустя два года жизни в Борисоглебске, Николай Немцов, без всяких посторонних советов и помощи, выпустил свой первый стихотворный сборник «Звуки сердца». В нём – всё те же страдания и всё та же непокорность судьбе:
Я мужик, Я привык К бедной жизни, к труду. Побожусь, не страшусь Встретить грудью беду. Волен я. Все края Облетаю орлом, Не погнусь, Не склонюсь Пред врагами челом.
Вскоре после выхода первой книги, на которую никакого серьёзного отклика не было, были лишь беглые заметки, а чаще – насмешки, исходившие от знакомых, называвших Немцова «выскочкой», он оставил службу и переехал вновь на свой хутор. Он мечтал обрести здесь покой и место для желанного труда – поэзии. Но неожиданно пришла беда: хутор сгорел, и всё семейство осталось под открытым небом. А через короткое время умер отец.
Опять приходилось тратить драгоценное время на восстановление хуторского хозяйства, вновь стало не до стихов. И только через десять лет замкнутой жизни, полной лишений и тяжёлого труда, улучшил Николай Дмитриевич Немцов своё положение. К этому времени относится его женитьба на девице Александровской, оказавшейся не только хорошей женой, но верным другом и помощником, советчиком в хозяйственных и творческих делах. Это по её настоятельному совету Немцов стал готовить к изданию второй сборник своих стихотворений. Шёл уже 1910 год. Поэт не обращался ни к одному столичному издателю, а выпустил книгу в Борисоглебске на свои средства и сам же её распространял.
Второй сборник назывался «Бессмертные звуки сердца» Это солидное издание большого формата, в твёрдом переплёте с золотым тиснением, с портретом автора, с его вступительным словом, что и является на сегодняшний день единственным источником сведений о жизни и творчестве поэта Николая Немцова. Стихи – прекрасное дополнение к его биографии:
* * * Безотрадно мне жить надеждою. Что глядеть с тоской в даль туманную? Я удал, пригож, да нет счастия. Что ж поделаешь с судьбой лютою? Стану с трепетом пред иконою, Попрошу Творца речью слёзною: «Измени судьбу, правосудный Бог, Ты могуч, пошли жизнь счастливую!»
Несомненно, чувствуется влияние Кольцова. Но если и напоминают нам стихи Немцова кольцовские строки, то это не от подражательства одного другому (Немцов к тому времени уже вышел из этого состояния и был достаточно самостоятелен в своём творчестве), а оттого, что поэт-ученик подхватил эстафету поэта-учителя, подхватил его песню, которая в умелом продолжении звучит по сей день в сердце каждого русского человека.
* * * Дай, орёл, мне крылья, - улечу на волю, Поищу по свету своё счастье-долю! Поищу для сердца с ласкою привета, Не найду ль на думы мрачные ответа? Не найду ли душу, родную, живую? Ей отдам я с жизней радость дней земную. А сейчас без счастья в чём найти мне долю? Дай, орёл, мне крылья, - улечу на волю!..
* * * Эх, ненастный день, Проходи скорей! Ты, несчастный друг, Обойми нежней; Задуши тоску, Воскреси любовь, Пролей в душу жизнь Вольным морем вновь! Тебя жду, горю – Приходи скорей, Обними, целуй Горячей, нежней! Нет, забыл, знать, он О любви моей? Ах, ненастный день, Проходи скорей!
Основные мотивы творчества Николая Немцова – любовь к Отечеству, к человеку труда и боль за них. С каким благоговением, с готовностью отдать жизнь за неё говорит он о «кормилице родной – Руси»:
О, Русь!.. кормилица святая, Ты мать родимая страны. Тебе плетут, не уставая Венок бессмертия сыны. В тебе славянский дух свободы Развился, мощию окреп. Все шлют поклон тебе народы. Идут откушать с солью хлеб! О, ты не гордой - милостивой Зовёшь всех недругов на пир. В тебе Монарх – отец счастливый, Изрёк с любовью свету: «Мир!» Цвети ж, кормилица родная, Ты наша гордость, слава, честь!.. Готовы мы за вольность края Все жертвой вольно жизнь принесть. Скажи?! Чьё сердце не забьётся При песне родине моей? С ней в душу каждую прольётся Святой порыв моих страстей!
Стихи, написанные более девяноста лет назад, звучат довольно-таки современно. Это же чувство современности возникает и при чтении отрывка из автобиографии Немцова: «При распространении последних моих сочинений многие мне задавали такие вопросы: «Почему я не участвую в газетах или журналах?». Конечно, таким людям отвечать было нечего, потому что каждому понятно, что в настоящее время во всех газетах и журналах живая и свободная мысль завалена и придавлена рынком торгашеств и наживы... И передовые страницы прессы, где должна гореть и кипеть живая мысль и слышаться живой свободный голос человека, завалены... сором реклам и объявлений. Ввиду этого, как же можно каждому идти сознательно с творчеством на уличный рынок торгашеств и наживы?».
Это написано в 1912 году на тамбовском хуторе близ Копыла. Восемьдесят пять лет назад! И почти девяносто лет вот этому стихотворению Николая Немцова:
Пастырь добрый, паси стадо, Береги, - крадётся волк! Не смежай сном крепким взгляда, Что же голос твой умолк? Стереги... ползёт... распудит... Ждёт тебя позор и стыд! Просыпайся, - поздно будет, Знай, ты – пастырь, не наймит!
Воистину: талантливым людям всегда было свойственно если не пророчество, то прозорливость.
При жизни поэту Николаю Немцову не хватало истинных ценителей его творчества. Да что там не хватало – их просто не было. Оценим же по достоинству, хотя бы через столетие, эти талантливые произведения мы, его земляки.
«Где пыль моршанская легла над пылью царств...»
Читая биобиблиографические словари, энциклопедии, антологии, иногда диву даёшься: какими мотивами руководствуются их авторы и составители, включая одни имена и игнорируя другие, казалось бы, «равноценные»? А зачастую и более значимые, если принять во внимание проверку временем.
Имя поэта серебряного века Василия Комаровского есть в дополнительном томе Краткой литературной энциклопедии, но сведения о нём настолько скудны, что составить сколько-нибудь чёткое представление об авторе невозможно, тем более, что его стихи не включались в такие «многоимённые» сборники, как «Поэзия конца XIX – начала XX века. Дооктябрьский период», «Три века русской поэзии», не говоря уж о менее фундаментальных изданиях, куда и Борис Пастернак с Сергеем Есениным не всегда удостаивались чести входить.
А ведь Василий Комаровский был известен и как переводчик Бодлера, Китса. Как об оригинальном поэте, о нём писал Николай Гумилёв. Рецензируя сборник Комаровского «Первая пристань», он отмечал в стихах глубину мысли и значительность формы стиха, называя «Первую пристань» книгой, написанной мастером: «Книга, очевидно, не имела успеха, и это возбуждает горькие мысли. Как наша критика, столь снисходительная ко всему без разбору... отвернулась от этой книги – не обещаний... а достижений десятилетней творческой работы несомненного поэта?».
По мере роста внимания к литературе серебряного века, всё больше узнаём мы новых имён. И вот, наконец, в многотомном Биобиблиографическом словаре (Научное издательство «Большая Российская энциклопедия») нашлось место и для Василия Комаровского. Правда, ко времени выхода третьего тома словаря (1994 год), в котором значится Комаровский, его имя уже вышло из небытия: в сборнике «Сонет серебряного века», выпущенном в 1990 году издательством «Правда», творчество этого поэта представлено десятью сонетами.
По сведениям, почерпнутым из Биобиблиографического словаря, род Комаровских кровно связан с князьями и графами Веневитиновыми, Соллогубами, Гагариными, Муравьёвыми. Прадед поэта Евграф Федотович – переводчик, мемуарист. Его «Записки», выходившие в книге «Русские мемуары» в 1989 году и отдельным изданием в 1990-м, в основе своей – автобиографические. Он служил при дворе Екатерины II, был адъютантом великого князя Константина, генерал-адъютантом Александра I. Дед Василия Комаровского Егор Евграфович тоже занимался писательским трудом, но его работа об историко-философских и религиозных исканиях осталась незаконченной.
Отец поэта - Алексей Егорович – был действительным статским советником, шталмейстером императорского двора, имел графский титул. Мать – Александра Васильевна – урождённая графиня Безобразова. Связи этой семьи с великими именами огромны. Сестра отца – Анна Егоровна Комаровская – была дружна с Ф. М. Достоевским в последнее десятилетие его жизни. А в одном из частных писем Василий Комаровский приводит записанный с её слов рассказ своего деда о встрече в книжном магазине на Невском проспекте с А. С. Пушкиным за несколько дней до трагической смерти великого поэта, который просил Е. Е. Комаровского «указать ему какую-нибудь книгу о дуэли»...
Василий Комаровский окончил Александровский лицей, учился на юридическом факультете петербургского университета, потом перешёл на историко-филологический. После смерти отца переехал в Царское Село, где жил у тётки, сестры отца. Страдавший тяжёлым наследственным недугом, поэт скончался в психиатрической лечебнице. По свидетельствам некоторых мемуаристов, он покончил с собой во время очередного приступа болезни.
Достаточно внимания уделено В. Комаровскому в книге «Воспоминания о серебряном веке» (издательство «Республика», 1993). Именно в ней есть упоминание о связи поэта с Тамбовским краем, что и послужило толчком к дальнейшим поискам материалов о жизни и творчестве Василия Комаровского.
В указанной книге, в комментариях к статье литературного критика Дмитрия Святополка-Мирского «Памяти гр. В. А. Комаровского» о нём сказано: «Биографических подробностей известно немного. Детство прошло в Тамбовской губернии, затем Петербург...». Это даёт основание предположить, что и родился поэт на Тамбовщине. Дальнейшие литературные поиски и находки укрепили это предположение.
Современники писали о Василии Комаровском как о незаурядной личности, что видно по его стихам и прозе, которая в большинстве своём осталась неопубликованной.
«Те, кто знает Комаровского по его стихам, - писал Святополк-Мирский, - стихам утончённым и очень насыщенным, но на вкус иных неприятно пряным, не могут составить себе понятие об удивительной привлекательности его самого. Та свободная, странно свободная искра, которая так причудливо-необъяснимо и бесцельно горела во всём его существе – в его круглой, коротко остриженной голове, круглом красном лице и сутулом, крепком широкоплечем, несколько сгорбленном корпусе, - эта искра только отчасти освещает его стихи... Стихи его, конечно, стоят внимательного отношения, переиздания и изучения. Иные из них... должны войти в обиход хрестоматийный. Но мне кажется, что самый прямой путь к его единственному очарованию для тех, кто не знал и хотел бы узнать его живую личность, - этот путь идёт скорее через его прозу. Проза его стоит совсем особняком во всей русской литературе, да, вероятно, и в европейской...».
Не менее яркий портрет Василия Комаровского даёт Н. Пунин: «Он был необыкновенен – этот весёлый иронист и романтик, высокий, широкоплечий, сутуловатый, одиноко бродивший по Царскосельскому парку с тростью и завёрнутыми брюками. Он врывался в нашу жизнь, внося каждый раз тревогу, смятение, страх – мысль о бессмертной ночи, о планетах, о глубине земли, где переливаются густые писательские соки, о тёмной глубине души, откуда вырастало его искусство, неожиданное, растрёпанное, полное какой-то настойчивой воли и смятенного величия... Искусство было его колыбелью и его жизнью»...
Н. Пунин в своих заметках о Комаровском приводит вот это его стихотворение, написанное в 1911 году:
Над городом гранитным и старинным Сияла ночь – Первоначальный дым. Почила ночь над этим пиром винным, Над этим пиром, огненно-седым. Почила Мать. Где перелётом жадным Слетали сны на брачный кипарис, – Она струилась в Царстве Семиградном В сиянье ледяных и тёмных риз. И сын её. Но мудрости могильной Вкусивший тлен. И радость звонких жал? Я трепетал, могущий и бессильный, Я трепетал, и пел, и трепетал.
«Другого образца русской поэзии, - продолжал критик, - где было бы столько смятенного величия и безумия, я не знал... и я не узнаю больше! Смерть сделала каменной руку, оборвала жизнь, расцвета которой мы ждали с таким вниманием... Живому и прекрасному гению – бессмертие, товарищу – нашу благодарность, другу – нашу человеческую скорбь».
Некоторые эпизоды, указывающие на связь Василия Комаровского с Тамбовским краем, удалось найти в журнале «Наше наследие» (№ 29 - 30, 1994 год), где помещены воспоминания Ю. А. Олсуфьева «Из недавнего прошлого одной усадьбы». Речь идёт о родовой усадьбе Олсуфьевых в Тульской губернии. Несколько раз упоминаются Комаровские: Василий – поэт, и его брат Владимир – художник, с которыми Олсуфьевы поддерживали дружеские отношения, равно как и с известным иконописцем Дмитрием Стеллецким, тоже, кстати, связанным с Тамбовской губернией.
Братья Комаровские были частыми гостями в усадьбе Олсуфьевых Красные Буйцы в Епифановском уезде Тульской губернии. Сами они владели старинным имением Ракша в Моршанском уезде Тамбовской губернии, принадлежавшим раньше их деду по материнской линии Василию Григорьевичу Безобразову.
Воспоминания Олсуфьева снабжены фотоиллюстрациями. На одной из фотографий запечатлена группа людей, сидящих за накрытым столом. Подпись: «В имении Комаровских Ракша (Моршанского уезда Тамбовской губернии). Слева направо: Д. С. Стеллецкий, С. В. Олсуфьева, С. П. Мансуров, Ю. А. Олсуфьев, Вл. А. Комаровский. Июль, 1912».
Из неизвестных имён здесь: С. В. Олсуфьева – жена Юрия Александровича, автора воспоминаний, и С. П. Мансуров – художник, остальные уже упоминались.
Давая подробные описания комнат собственной усадьбы, Олсуфьев говорит о многочисленных картинах, в том числе и созданных Вл. Комаровским и Д. Стеллецким: «Над комодом стояла большая икона Знамения, написанная Д. С. Стеллецким для строившейся тогда Куликовской церкви...»; «...два маленьких этюда... были подарены нам Стеллецким в 1912 году в Ракше у Комаровских, где Дмитрий Семёнович вместе с Комаровским тогда писали иконостас для Куликовской церкви...».
На более ранней фотографии (1904 год) в петербургском доме Олсуфьевых на Фонтанке вместе с хозяевами запечатлены оба брата Комаровские.
Имя поэта Василия Комаровского упоминается в «Петербургских зимах» Георгия Иванова. И хоть критики предупреждают, что доверять автору мемуаров нельзя, ибо они далеки от документальности, тем не менее, сведения о своём современнике Иванов даёт интересные, дополняющие характеристику неординарной личности Василия Комаровского новыми штрихами, дающими возможность лучше понять его творчество.
Речь в эпизоде, касающемся Комаровского, идёт о том, что Гумилёв, Ахматова, Городецкий, Мандельштам и сам автор «Петербургских зим» после какого-то вечера оказались на Царскосельском вокзале и решили поехать в Царское посмотреть на скамейку, где любил сидеть Иннокентий Анненский. На скамейке, засыпанной снегом, они увидели человека, читающего вслух стихи.
«На минуту становится жутко, - а ну, как... Но нет, это не призрак Анненского. Сидящий оборачивается на наши шаги. Гумилёв подходит к нему, всматривается...
- Василий Алексеевич, - вы?.. Я не узнал было. Господа, позвольте вас познакомить...
Человек грузно подымается и пожимает нам руки. И рекомендуется:
- Комаровский.
У него низкий, сиплый голос, какой-то деревянный, без интонаций. И рукопожатие тоже деревянное, как у автомата. Кажется, он ничуть не удивлён встрече.
- Приехали на скамейку посмотреть. Да, да – та самая. Я часто здесь сижу... когда здоров. Здесь хорошее место, тихое, глухое. Даже и днём редко кто заходит...
- Как же вам не страшно сидеть здесь по ночам одному? – вмешиваюсь я в разговор.
Комаровский оборачивается ко мне и улыбается. Свет фонаря падает на его лицо. Лицо круглое, «обыкновенное», - такие бываю немцы-коммерсанты средней руки. Во всю щёку румянец. И что-то деревянное в лице и улыбке.
- Нет, когда я здоров, мне ничего не страшно. Кроме мысли, что болезнь вернётся...
- Болезнь вернётся? – повторяю я машинально...
- Да, - говорит он, - болезнь. Сумасшествие. Вот, Николай Степанович знает. Сейчас у меня «просветление», вот я и гуляю. А вообще я больше в больнице живу.
И, не меняя голоса, продолжает:
- Если вы, господа, не торопитесь, - вот мой дом, выпьем чаю, почитаем стихи...».
Уже в доме Комаровского Георгий Иванов продолжает «рисовать» портрет хозяина:
«Комаровский внимательно слушает наши стихи. Потом читает свои.
Он сидит в глубоком кресле, широко расставив ноги в толстых американских башмаках. Его редкие волосы аккуратно расчёсаны...
... Это совершенно больной человек. Такой больной, что доктора разводят руками – как он ещё живёт. Его сердце так слабо, что малейшее волнение может стать роковым. От неожиданного шума, от вида крови, от всякого пустяка с Комаровским делается обморок. А с обмороком, нередко, возвращается «то»... Он обречён на скорую смерть – и знает это.
Его единственное страстное желание - побывать в Италии – так же для него неосуществимо, как путешествие на Марс. И он утешается, читая целыми днями путеводители и описания, давно изученные наизусть. И пишет:
Иду неспешною походкою И камешек кладу в карман Там, где над новою находкою Счастливый плакал Винкельман...
Его поэзия блистательна и холодна. Должно быть, это самые блистательные и самые «ледяные» русские стихи...».
«... Это 1914 год, февраль или март. Комаровский говорит о своих планах на осень. Доктора надеются... Если не будет припадка... Поездка в Италию...».
А через несколько месяцев «он развернул газету, прочёл, что война объявлена, и упал. Сначала думали – обморок. Нет, оказалось, не обморок, а смерть».
Редактор журнала «Аполлон» Сергей Маковский в воспоминаниях «На Парнасе серебряного века» называет рассказ Георгия Иванова о встрече с Комаровским на «скамейке Анненского» чистой выдумкой. Но что гадать: выдумка это или нет? По крайней мере, воспроизведена эпоха, в которой жил и писал стихи Василий Комаровский.
Кроме Н. Гумилёва, Д. Святополка-Мирского, Н. Пунина, Г. Иванова, С. Маковского, о поэте Комаровском писали Э. Гольдербах, Г. Адамович. По свидетельству последнего, незадолго до своего ареста Гумилёв говорил ему: «Единственный подлинный великий поэт среди символистов – Комаровский».
Анна Ахматова посвятила Комаровскому стихи: «В последний раз мы встретились тогда...» и «Ответ», которые и были ответом на его посвящения. Первое стихотворение, обращённое к Ахматовой, было опубликовано в журнале «Аполлон» (№ 8 за 1913 год):
Видел тебя красивой лишь раз. Как дымное море, Сини глаза. Счастливо лицо. Печальна походка. Май в то время зацвёл, И воздух светом и солью Был растворён. Сияла Нева. Теплом и весною Робкою грудью Усталые люди дышали. Ты была влюблена, Повинуясь властному солнцу, И ждала - А сердце, сгорая, пело надеждой. Я же, случайно увидев только завесу, Помню тот день. Тебя ли знаю и помню? Или это лишь молодость – Общая чаша?
Анна Ахматова ответила в январе 1914 года:
В последний раз мы встретились тогда На набережной, где всегда встречались. Была в Неве высокая вода, И наводненья в городе боялись. Он говорил о лете и о том, Что быть поэтом женщине – нелепость. Как я запомнила высокий царский дом И Петропавловскую крепость! Затем, что воздух был совсем не наш, А как подарок Божий – так чудесен. И в этот час была мне отдана Последняя из всех безумных песен.
Когда в марте 1914 года вышел сборник Ахматовой «Чётки», Комаровский написал ей поздравительные стихи:
В полуночи, осыпанной золою, В условии сердечной тесноты, Над тёмною и серою землёю Вам эвкалипт раскрыл свои цветы. И утренней порой голубоокой Тоской весны ещё некрепкий ствол, Он нежностью, исторгнутой жестоко, Среди камней недоумённо цвёл. Вот славы день. Искусно или больно Перед людьми разбито на куски И что взято рукою богомольно, И что дано бесчувствием руки.
Очередное посвящение Комаровскому Ахматова так и назвала – «Ответ»:
Какие странные слова Принёс мне тихий день апреля. Ты знал: во мне ещё жива Страстная, страшная неделя. Я не слыхала звонов тех, Что плавали в лазури чистой. Семь дней звучал то медный смех, То плач струился серебристый. А я, закрыв лицо моё, Как перед вечною разлукой, Лежала и ждала её, Ещё не названною мукой.
О неослабевающем с годами интересе Ахматовой к личности и творчеству Комаровского свидетельствуют следующие факты. В публикации Эммы Герштейн «Мандельштам в Воронеже» (журнал «Подъём», № 10, 1988 год) рассказывается о том, как Ахматова навестила Мандельштамов, и у них с ней познакомился литературовед С. Рудаков, написавший об этом своей жене 10 февраля 1936 года. Он упоминает, в частности, такой эпизод: заговорили о Василии Комаровском, и одновременно и Ахматова, и Рудаков процитировали строки из его стихотворения, после чего Ахматова сказала: «Да, знать Комаровского – это марка»...
И ещё: во «Втором посвящении» к своей «Поэме без героя», датированном 25 мая 1945 года, Анна Андреевна написал строки: «Сплю – мне снится молодость наша, / Та, ЕГО миновавшая чаша...», прозвучавшие, как эхо из прошлого, когда Василий Комаровский задавал в своём стихотворении вопрос: «Или это лишь молодость – общая чаша?».
Из хранившихся в архивах черновых тетрадей Анны Ахматовой известно, что она и в 1960-е годы продолжала работать над «Поэмой без героя». Решив взять к ней новый эпиграф, она по памяти записывает фразу из романа Василия Комаровского «До Цусимы», который слышала в чтении Д. Святополка-Мирского. Фраза такая: «Мне надо раньше лечь спать – я должна хорошо выглядеть на панихиде». Её произносит сестра героя романа, светская дама, узнавшая, что брат её умирает...
Безусловно, такое отношение лучших представителей поэзии серебряного века к своему современнику Василию Комаровскому не может не пробудить интереса в нас, живущих в крае, с которым он был связан корнями, ещё внимательнее вчитаться в его стихи. Они, право, стоят этого.
* * * То летний жар, то солнца глаз пурпурный, Тоска ветров и мокрый плен аллей, И девушка в тоске своей скульптурной В осенний серый день ещё милей. Из чёрных урн смарагдовых полей Бежит вода стремительно и бурно, И был тяжёл ей лета пыл мишурный, И ей бодрей бежать и веселей. Над стонущей величественной медью Бежит туман взволнованною твердью, Верхушки лип зовут последний тлен.
* * * Горели лета красные цветы, Вино в стекле синело хрупко; Из пламенеющего кубка Я пил, покуда пела ты. По осени трубит и молкнет рог. Вокруг садов высокая ограда; Как много их, бредущих вдоль дорог, И никого из них не надо Надменной горечи твоих вечерних кос. Где ночью под ногой хрустит мороз И зябнут дымные посевы, Где мутных струй ночные перепевы; Про коченеющую грусть Моей любви – ты знаешь наизусть.
Из поэмы «Ракша»
В осенней сырости и в холоде зимы Равно ещё стоят средь серой полутьмы Шкапы, где спутаны и мысли, и форматы, Дела военные и мирные трактаты; Где замурованы, уснувшие вполне, Макиавелли, Дант, и Байрон, и Вине. Бывало, от возни, мальчишеского гама Сюда я уходил, - Колумб, Васко да Гама, - В новооткрытый сад и ядов и лекарств, Где пыль моршанская легла над пылью царств.
В 1996 году в Ростове-на-Дону, в издательстве «Феникс» вышла книга «Русские сонеты», в которой наряду с другими известными поэтами опубликован Василий Комаровский: его десять сонетов, вошедшие в новый сборник, уже были напечатаны точно в таком же количестве и расположении в 1990 году в книге «Сонет серебряного века». В обоих изданиях указан год рождения Комаровского – 1880-й. Видимо, это ошибка, перекочевавшая из одного издания в другое. В Краткой литературной энциклопедии, новом издании Биобиблиографического словаря, в комментариях к воспоминаниям современников Комаровского, которые использованы в данном материале, дата рождения поэта – 1881 год.
Он видел Ржаксу и Мучкап...
Борис Леонидович Пастернак в особом представлении читателю не нуждается: он широко известен как поэт и прозаик, лауреат Нобелевской премии, как блестящий переводчик Шекспира. В данном конкретном случае нас интересует вопрос: был ли Пастернак на Тамбовщине или нет? Мы цитируем его стихи, в которых упоминаются «тамбовские» названия; но подробности, историю создания стихотворений знают далеко не все. Их пока не так уж и много, этих подробностей, но всё, что удалось найти, думается, будет интересно и поможет в какой-то степени ответить на вопрос о связи Пастернака с Тамбовской губернией.
Вторая книга стихов поэта «Сестра моя – жизнь» имеет своеобразный подзаголовок: «Лето 1917 года». Эту книгу Борис Леонидович называет «написанной по личному поводу книгой лирики». Героиня стихов – Елена Виноград (Дороднова). Как говорится в комментариях, «история их отношений, воспоминания о первом знакомстве в 1909 г. и о разладе в 1918 г. содержится в стихах книги «Темы и вариации».
Е. А. Виноград жила в Саратовской губернии. В августе 1917 года Пастернак приезжал к ней в Балашов. В нескольких редакциях стихотворения «Сестра моя – жизнь», давшего название всей книге, упоминается Камышинская ветка – железная дорога от Тамбова до Камышина:
...Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской ветки читаешь в купе...
Ещё раньше, в июне 1917 года, Пастернак приезжал в Романовку – это соседняя с Балашовом станция. Её именем назван раздел из трёх стихотворений. Первые после Романовки станции на обратном пути в Москву – Ржакса и Мучкап, о которых поэт написал в разделе, следующем за «Романовкой», - «Попытка душу разлучить».
Мучкап
Душа – душна, и даль табачного Какого-то, как мысли, цвета. У мельниц – вид села рыбачьего: Седые сети и корветы. Чего там ждут, томя картиною Корыт, клешней и лишних крыльев, Застлавши слёз излишней тиною Последний блеск на рыбьем рыле? Ах, там и час скользит, как камешек Заливом, мелью рикошета! Увы, не тонет, нет, он там ещё, Табачного, как мысли, цвета. Увижу нынче ли опять её? До поезда ведь час. Конечно! Но этот час объят апатией Морской, предгромовой, кромешной.
Видимо, на станции Мучкап дожидался Пастернак поезда. Возможно, пережидая время («До поезда ведь час...»), он заходил в чайную. Иначе как бы появилось вот это стихотворение?
Мухи мучкапской чайной
Если бровь резьбою Потный лоб украсила, Значит, и разбойник? Значит, за дверь засветло? Но в чайной, где чёрные вишни Глядят из глазниц и из мисок На веток кудрявый девичник, Есть, есть чему изумиться! Солнце, словно кровь с ножа, Смыл – и стал необычаен. Словно преступленья жар Заливает чёрным чаем. Пыльный мак паршивым пащенком Никнет в жажде берегущей К дню, в душе его кипящему, К дикой, терпкой божьей гуще. Ты зовёшь меня святым, Я тебе и дик, и чуден, - А глыбастые цветы На часах и на посуде? Неизвестно, на какой Из страниц земного шара Отпечатаны рекой Зной и тявканье овчарок, Дуб и вывески финифть, Нестерпевшая и плашмя Кинувшаяся от ив К прудовой курчавой яшме. Но текут и по ночам Мухи с дюжин, пар и порций, С крученого паныча, С мутной книжки стихотворца. Будто это бред с пера, Не владеючи собою, Брызнул окна запирать Саранчою по обоям. Будто в этот час пора Разлететься всем пружинам И, жужжа, трясясь, спираль Тополь бурей окружила. Где? В каких местах? В каком Дико мыслящемся крае? Знаю только: в сушь и в гром, Пред грозой, в июле, - знаю.
Чтобы так всё описать – с такой точностью и образностью, - надо было это обязательно у в и д е т ь.
В отношении станции Ржакса не будем гадать, был там Пастернак или нет. Возможно, он просто на остановках поезда видел это название на здании вокзала. И не только запомнил, но и стихи об этом написал:
* * * Попытка душу разлучить С тобой, как жалоба смычка, Ещё мучительно звучит В названьях Ржакса и Мучкап. Я их, как будто это ты, Как будто это ты сама, Люблю всей силою тщеты До помрачения ума. Как ночь, уставшую сиять, Как то, что в астме – кисея, Как то, что даже антресоль При виде плеч твоих трясло. Чей шёпот реял на брезгу? О, мой ли? Нет, душою – твой, Он улетучивался с губ Воздушней капли спиртовой. Как в неге прояснялась мысль! Безукоризненно. Как стон. Как пеной, в полночь, с трёх сторон Внезапно озарённый мыс.
Несмотря на то, что в 1918 году произошёл разрыв Б. Пастернака с Е Виноград-Дородновой, они продолжали поддерживать отношения, о чём свидетельствуют пастернаковские «Два письма» - два стихотворения, написанные в 1921 году и подаренные Елене. Она к этому времени жила уже в селе Яковлевском Костромской губернии. Из её воспоминаний становится ясным и содержание стихов Бориса Пастернака: он узнал из газет о пожаре и сгоревшем доме под Костромой и беспокоился, не пострадали ли её дом и она сама. Первое стихотворное письмо начинается так:
Любимая, безотлагательно, Не дав заре с пути рассесться, Ответь чём свет с его подателем О ходе твоего процесса...
Начало второго письма:
На днях, в тот миг, как в ворох корпии Был дом под Костромой искромсан, Удар того же грома копию Мне свёл с каких-то незнакомцев...
Отношения с Еленой Виноград-Дородновой, поездки к ней, стихи-посвящения приоткрывают нам ещё одну страницу жизни и творчества гениального поэта. И мы должны быть благодарны «прекрасной Елене», способствовавшей тому, что обозначилась связь Бориса Пастернака с Тамбовской губернией.
Владимир Кириллов – поэт бурных и нежных чувств
Имя поэта Владимира Тимофеевича Кириллова упоминается в литературе тогда, когда речь идёт о Пролеткульте, о поэтах «Кузницы». Оно стоит в ряду таких известных имён, как Василий Казин, Илья Садофьев, Михаил Герасимов, Александр Поморский. Эти и другие пролетарские поэты были первыми, кто вместе с Владимиром Маяковским, Александром Блоком, Демьяном Бедным, Валерием Брюсовым, Сергеем Есениным создавал образ новой России – борющейся и свободолюбивой. И эту их историческую заслугу невозможно зачеркнуть, несмотря на то, что многим пролеткультовцам так и не удалось преодолеть в своём творчестве односторонности, схематизма. К Владимиру Кириллову это не относится.
Родился поэт в 1890 году на Смоленщине. Жизнь его была богата историческими событиями, участником которых он стал ещё подростком. Плавая на судах Черноморского торгового флота, куда ему удалось поступить юнгой, Кириллов участвовал в революционном движении моряков 1905 – 1906 годов, за что был арестован и провёл три года в ссылке. Находясь среди политических ссыльных, рано повзрослевший юноша вступил в кружок социал-демократов, который занимался и просветительской деятельностью. Тогда же Кириллов начал писать стихи. Первые его поэтические пробы носили агитационный характер. Но не это составляло основу его творчества. Стихи-агитки он, не считая их поэтическими творениями, не включал в свои стихотворные сборники.
Первое стихотворение Владимира Кириллова «На родине», опубликованное в 1913 году, дышит прежде всего любовью к природе, нежным чувством человека, вдохнувшего её аромат.
Неподвижная даль, тишина и покой, А вокруг бесконечное поле хлебов, И разносится в воздухе сладкой волной Аромат спелой ржи и медовых цветов. Высоко уже солнце стоит в небесах, Стихли говор и звуки работ полевых; Только ветер, купаясь в полдневных лучах, Чуть колышет верхушки колосьев златых. Сизой дымкой подёрнут синеющий лес. Вдалеке серебрится, сверкает река. И, как светлые думы лазурных небес, Белой стаей плывут в вышине облака.
Призванный в 1914 году в действующую армию, Кириллов, для которого поэзия стала уже необходимостью, пишет стихи о войне, отвергая её разрушительную силу, мечтая о том, чтобы на земле никогда не было разрушений и пожаров.
О, не знать бы отравленных ядом, Этих жутко-звенящих стихов, Улыбнуться бы солнечным взглядом И упиться дыханьем цветов! Позабыть бы безмерные муки Этих страшных кровавых годин И призывные светлые звуки Разбросать средь унылых равнин. Чтобы звукам тем жадным внимая, Озарялися души людей, И щемящая грусть вековая Не туманила больше очей!
Стихи Владимира Кириллова 1914 – 1916 годов наполнены именно этой «щемящей грустью вековой», болью за гибнущую красоту, за жизнь человеческую. Вот одно из стихотворений, написанных в тот период. Оно полно и лиризма, передаваемого человеком, влюблённым в природу, отвергающего «грохот выстрелов», и «безумную и жестокую битву»:
Я шёл по улице. Кипела жизнь в столице. Живым потоком люди вдаль текли, Неслись моторы, юных женщин лица Морозной свежестью так розово цвели. И в этот вечер, ласково-хрустальный, Тонули зданья в дымке голубой, А звон церквей, молитвенно- печальный, Дрожал над городом певучею волной. И, озарённые величием заката, Сочились золотом далёкие кресты; Всё было благостно, торжественно и свято, И звёзды ласково смотрели с высоты. И мне не верилось, что где-то недалёко Под грохот выстрелов людская льётся кровь, Что в битве огненной, безумной и жестокой, Людьми растоптаны и братство и любовь. И мне не верилось, что в этот миг прекрасный, Что в этот вечер, ясный, золотой, Быть может друг мой, может, брат несчастный Засыпан наскоро холодною землёй.
1917 – 1918 годы – время работы Владимира Кириллова в Петроградском пролеткульте, о котором поэт говорил как о ярчайшей странице своей жизни. Он переживает высокий душевный подъём, что не могло не найти отражения в его творчестве. Именно в эти годы современники называют Владимира Кириллова «певцом революционной бури», а сам он признаётся: «Эти песни мне пропели миллионы голосов, / Миллионы синеблузых, сильных, смелых кузнецов...».
Из литературы известно, что Владимир Маяковский «громко приветствовал» стремление пролеткультовцев к разрыву с прошлым, их «левацкие» отношения к классическому наследию. В одну из встреч с Кирилловым Маяковский подарил ему свою книгу с автографом: «Товарищу Кириллову. Однополчанин по битвам с Рафаэлями. Маяковский».
Конечно, все эти призывы «расправиться с Рафаэлями», как и впоследствии футуристическое «сбросим Пушкина с корабля поэзии», - нельзя принимать буквально. Это было веяние времени, сумятица и неразбериха, полемические краски различных литературных течений. И в стихотворении «Поэтам революции», написанном в 1918 году и посвящённом Александру Блоку, Владимир Кириллов призывает как раз к единению:
О, светлый час благословенный, Велик наш огненный союз: Союз меча борьбы священной С певцами легковейных муз.
Подробности начального этапа творчества Владимира Кириллова вызваны прежде всего желанием показать, что в Тамбов он приехал зрелым поэтом и деятельным человеком. Тамбовский период пришёлся на 1919 год. Имея опыт работы в Петрограде, Кириллов активно включился в работу Тамбовского пролеткульта, председателем которого в то время был поэт Александр Поморский. С ним Кириллов встречался и раньше – в кружке рабочих поэтов, собиравшихся в Петрограде, в Народном доме графини Паниной.
Надо сказать, что в первые годы Советской власти Пролеткульт был большой агитационной и просветительной силой. В нём работали профессиональные писатели, способствовавшие подъёму культуры в далёких от столицы городах. Во многих провинциях начали издаваться журналы и альманахи. В Тамбове выходил журнал «Грядущая культура». Кроме того, выпускалась газета «Красное утро» и было организовано Тамбовское губернское отделение РОСТА. Об этом пишет в своей книге «Тамбовские рассветы» (Воронеж, 1970) С. В. Евгенов – журналист, редактор, писатель, отдавший немало сил и времени работе в Тамбовском пролеткульте вместе с уже упоминавшимися А. Поморским и В. Кирилловым, а также с одним из видных поэтов и критиков 1920-х годов Г. Якубовским.
Работая в Тамбовском пролеткульте, Владимир Кириллов входил в состав агитационно-художественной бригады, с которой несколько раз выезжал на фронт. Он читал бойцам стихи не только военной тематики, но из так называемой мирной жизни. И эти строки наполнены не меньшей болью – болью за человека, достойного, казалось бы, осуждения:
В час, когда рассвет весенний, алый Трепетал над пышною Невою, Девушка продажная устало Шла домой, не взятая толпою. Ясным утром вся она казалась Странно-хрупкой, утомлённо-бледной, А в глазах потухших отражалась Повесть жизни, сумрачной и бедной. Я с цветами шёл, но был я тоже Одинокий, без друзей и места, И подумал с горечью: быть может, Ты могла бы быть моей невестой... Отдал я цветы ей и до боли Мне ту девушку вдруг стало жалко: Ведь сама она была давно ли Чистою и нежною фиалкой? Я пошёл – она взглянула строго, Был не понят этот луч участья Девушкой обманутой, убогой, Не видавшей радости и счастья.
Поработав в Тамбове, Кириллов в 1920 году уехал в Москву, где окунулся в кипучую жизнь литературных объединений и течений. В этот период он находился в центре литературной жизни, печатался во многих журналах, был председателем Всероссийской ассоциации пролетарских писателей. К этому времени относится его сближение с Андреем Белым, Сергеем Есениным, Михаилом Герасимовым.
Однако в стихах Кириллова 1923 – 1924 годов всё чаще появляются нотки пессимизма, романтичность и возвышенность сменяются предчувствием мрачного конца. Это угасание прежних ярких красок чувствуется почти в каждом стихотворении. Он переживает глубокий кризис, усугубляемый ещё и тем, что в печати участились нападки на поэта, якобы изменившего идее: Кириллов к этому времени вышел из «Кузницы» и из Всероссийской ассоциации пролетарских поэтов. С глубокой горечью пишет он:
Не слова, - это призраки слов, Смолкли звуки, угасли цвета. Словно звенья ржавых оков Давят мозг и сжимают уста. Разве это сказать я хотел, Что сказалось в намёках глухих?.. Бурный пламень сиял и пел, А родился обугленный стих.
Но уже в конце 1920 годов Кириллов вновь ощущает прилив жизненных и творческих сил. Он предпринимает путешествие по стране с целью обновления тематики стихов, пишет о рабочих, учителях. С новой силой запела и лирическая струна его музы.
* * * Чудна ты, человеческая жизнь! Ещё вчера в душе сочилась слякоть, Ещё вчера хотелось песням плакать, А вот сегодня вновь они свежи И радостны. Лишь солнышком влекомый, Я вылез из прокуренной дыры: Весенний шум и говор детворы, И этот мир, давно, давно знакомый. Иду... Иду. И ветерок звенит... Ах, почему всегда он пахнет морем? Играет улица – весенняя, спешит, И песнь давно всему готова вторить. Она смутна ещё, она – как голый сук: Ждёт листьев-слов, неповторимо-нужных, И движет ритмом сердца перестук, Ведь ритм и сердце вечно дружны. И сердцу лишь послушен этот стих, Простой и невзыскательный к нарядам. Законов творчества не знаю я других, Да ведь других законов и не надо. Что прихоть модная? О ней ли нам тужить? Она изменчива, как у прелестниц платья... О, только б крепче заключить в объятья То светлое, что посылает жизнь. Одна мечта – схватить и передать И песню юности, и звонкий смех ребёнка, И то бесценное, что, проходя сторонкой, Привыкли мы не замечать.
Период творческого подъёма длился у Владимира Кириллова до конца 1930-х годов, когда им были написаны лучшие лирические стихотворения, поэмы. И предстаёт он в них не просто пролетарским поэтом – в узко специфическом смысле, - а настоящим поэтом серебряного века, внёсшим несомненный вклад в развитие русской литературы первых десятилетий ХХ века.
В конце 1930-х годов Владимир Кириллов был репрессирован. И этим временем практически кончается его творческая деятельность, хотя умер он в 1943 году. Реабилитирован посмертно.
В 1958 году в издательстве «Художественная литература» вышел сборник Владимира Кириллова, в котором – его лучшие произведения 1913 – 1935 годов.
Верится, что у Владимира Кириллова найдутся свои исследователи, которые оценят по достоинству его личность, сделают глубокий анализ его творчества, ибо оно было достаточно заметной вехой на определённом этапе развития поэзии серебряного века.
Литература
Из поэзии 20-х годов. Библиотека советской поэзии. – М.: Худож. литература, 1957.
Кириллов В. Стихотворения. – М.: Худож. литература, 1958.
Евгенов С. Тамбовские рассветы: очерки, воспоминания. – Воронеж: ЦЧКИ, 1970.
Цветаева А. Воспоминания. – 3-е изд., доп. – М.: Сов. писатель, 1983.
Пастернак Б. Л. Избранное в 2.-х т. Стихотворения и поэмы. – М.: Худож. литература, 1985.
Саакянц А. Марина Цветаева. Страницы жизни и творчества (1910 – 1922). – М.: Сов. писатель, 1986.
Гумилёв Н. С. Письма о русской поэзии. – М.: Современник, 1990.
Сонет серебряного века. – М.: Правда, 1990.
Цветаева М. Об искусстве. – М.: Искусство, 1991.
Лещенко-Сухомлина Т. Долгое будущее: Воспоминания. – М.: Сов. писатель, 1991.
Цветаева М. Вольный проезд: Повесть, стихи. – Тамбов, 1992.
Воспоминания о серебряном веке. – М.: Республика,1993.
Наседкин Н. От Державина до...: Очерк истории тамбовской литературы. – Тамбов, 1993.
Вернуться в Россию – стихами... 200 поэтов эмиграции: Антология. – М.: Республика, 1995.
Русские сонеты. Всемирная библиотека поэзии. – Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.